МАКОШЬ

Отрывок из книги Б.Рыбакова "Язычество древних славян"

Макошь — женское божество, оно является одним из наиболее загадочных и противоречивых. Упоминания этой богини встречаются во многих источниках, но они очень отрывочны и кратки. Мы даже не можем ответить на вопрос о географическом диапазоне ее культа, а ведь в зависимости от того или иного ответа определяется возможность опускания образа божества на праславянскую глубину: если данное божество известно многим славянским народам, то можно допустить его древнее, праславянское происхождение, если же культ божества с таким именем географически ограничен, то следует осторожнее относиться к его удревнению. Впрочем, в последнем случае следует допустить возможность позднейшего изменения имени божества при древности самой идеи.

Макошь упоминается автором “Повести временных лет” (начало XII в.) под 980 г. в составе так называемого пантеона Владимира. Имя ее входит почти во все поучения против язычества XI—XIV вв. Известны этнографические записи XIX в. на русском Севере о вере в Макошь (Мокошь, Макешь, Мокуша, Макуша). За пределами восточных славян о Макоши достоверных данных нет.

Не ясна не только этимология имени Макоши, но даже его орфография. Принимая часто встречающуюся в источниках форму Мокошь, это слово связывали с глаголом “мокнуть” или же с финским племенным названием “мокша”, хотя у самой мордвы-мокши такого божества нет. Что же касается формы написания имени богини, то и в письменных источниках, и в этнографических записях встречаются два варианта: Мокошь и Макошь. Составитель Пискаревского летописца дает сразу обе формы: “... Макош или Мокош”. В. И. Даль приводит пословицу, из которой явствует акающее произношение: “Бог не Макеш — чем-нибудь да потешит”. Условно я буду употреблять эту, акающую, форму — Макошь, хотя она и не господствует в источниках.

Отношение исследователей к этому женскому божеству весьма различно. Одни просто уклонились от каких бы то ни было пояснений. Другие считали его близким восточной Астарте или греческой Афродите. Е. В.Аничков, опираясь на то, что в исповедальных вопросах “Мокушь” приравнена к знахарке, писал о “гадательном характере” богини, что, как увидим далее, ведет поиск по правильному пути. Н. М. Гальковский полагал, что Макошь — нечто вроде русалки, “дух умершего, скорее обитавший в воде, чем на суше”; впрочем, он оговорился, что “после всех толкований слово Мокошь остается темным и необъяснимым”.

Такая разноголосица в мнениях ученых объясняется тем, что каждый из них обращал внимание на какой-либо один из разрядов источников: в поучениях Макошь соседствует с вилами, и отсюда следовало приравнение ее к русалкам; обращение к летописи возвышало Макошь до ранга единственной, а следовательно, главнейшей богини; сосредоточение на этнографическом материале снижало ее образ до простой покровительницы женского прядения. Тысячелетний диапазон между разрядами источников не учитывался.

Все сказанное вынуждает нас к внимательному рассмотрению источников и выявлению того, на что до сих пор достаточного внимания не обращалось.

Прежде всего необходимо рассмотреть контекст, в котором упоминается Макошь в источниках XII—XIV вв.

Напоминаю общеизвестный текст 980 г.

“И нача къняжити Володимер в Кыеве един. И постави кумиры на хълме въне двора теремьнаго: Перуна древяна, а главу его сьребряну, а ус злат, и Хърса, и Дажъбога, и Стрибога, иСъмаръгла, и Мокошъ”.

Макошь поставлена здесь в самом конце перечня, после священной собаки Симаргла.

В поучениях против язычества XII—XIV вв. мы видим определенную систему в перечнях языческих богов. Макошь иногда примыкает к списку летописных богов (Перун, Хоре и др.), но чаще всего ее имя оказывается в соседстве с вилами-русалками и собакой Симарглом, что составляет определенный комплекс аграрно-магических представлений, так как Симаргл был связан с семенами и всходами, а русалки — с орошением полей туманом (росой) и дождем. Надо полагать, что соседство имен в текстах поучений не случайно, а вполне осмысленно. Наиболее устойчиво соседство Макоши с вилами-русалками. Однако уравнивать богиню с ними нельзя, так как Макошь всегда пишется в единственном числе, а вилы всегда во множественном, подобно тому как с одним Родом связаны несколько рожаниц.

Большой интерес представляет контекст, в котором находится Макошь в “Слове об идолах”:

“... тем же богам требу кладуть и творять и
словеньскый язык:
вилам
и Мокошьи диве,
Перуну,
Хърсу...”.

К сожалению, мы не можем решить вопрос о том, как понимать соседстве двух слов: “Мокошьи диве”. Это может быть перечислением двух разных богинь — Макоши и Дивы (женской параллели Диву-Дыю), но с равным правом может быть и определением — Макошь-дива, т. е. Макошь-богиня.

Далее в этом источнике упоминается Геката и рядом с ней — вторично Макошь: жертвенной кровью “мажють Екатию богыню, сию же деву творять, и Мокошь чтуть...”. Если в первом случае Макошь находилась в общем перечне славянских божеств, то здесь повторное нарочитое упоминание Макоши выглядит как пояснение греческой Гекаты-Екатии. Образ Гекаты проделал в античном мире сложную эволюцию от богини, повелевавшей всей Вселенной, до покровительницы человеческого благосостояния, дарующей удачу в делах и победу в состязаниях. В конце концов Геката стала восприниматься греками как мрачная богиня заклинаний и гаданий связанная с миром мертвых. Какую ипостась этой богини имел в виду Григорий Богослов, сказать трудно. Он был начитанным и образованным писателем, хорошо знакомым с античной литературой, и мог выбрать для своего обличения и гесиодовскую космическую Гекату, и богиню успеха классической поры, но наиболее вероятно, что он бичевал кровавый культ Гекаты позднейшей фазы представлений о ней, когда она рисовалась людям окруженной “страшными и мрачными призраками”, душами умерших и своими псами.

Русский книжник, уподобляя Макошь Гекате, не совершал ошибки,. так как в его собственном тексте Макошь стояла рядом с душами умерших (вилами) и священной собакой.

Возможно, что русская Макошь отражала в какой-то мере и среднюю фазу гекатовского культа, являясь благожелательной богиней, связанной с аграрно-магическим комплексом представлений: ведь русалки и Симаргл содействовали получению урожая.

Контекст, в который поставлено имя Макоши в поучениях против язычества, уже дважды помог нам приблизиться к пониманию этого образа. Есть еще и третья группа упоминаний, где контекст раскрывает нам дополнительные черты, не противореча тому, что уже наметилось.

Некоторые поучения упрекают русских людей в том, что они слепо верят в различные предсказания и гадания, астрологические гороскопы и толкования снов. В нашем основном источнике — “Слове об идолах”, связанном с именем Григория Богослова, эти суеверия перечисляются в таком порядке: “халдейская астрономия и родопочитание (иже есть мартолой) и фрачскыя сны и чяры и усряче и къшь...”. В более позднем “Слове от Св. Евангелия” упоминаются и астрология, и “еллинские кощуны”, и вера “в стрячю, и в кошь, и в сновидения”. Один из списков данного “Слова” (Троицкий) содержит любопытный вариант: “... и в Мокошъ и в сносудец...”. Не исключено, что в этом случае перед нами ошибка или описка — вместо слова “кошь” поставлено “Мокошь”, но сама возможность подобной ошибки уже представляет для нас интерес.

Текст, окружающий спорное место, требует специального разбора, так как уже в XVI—XVII вв. переписчикам не все было понятно, и они “усрячу” толковали как встречу с кем-либо, а “къшь” путали с чохом. Это непонимание повлияло и на исследователей XX в. Так, Н.-М. Гальковский пишет о вере “во встречу, в чох”, а Нидерле признается в невозможности для него дать перевод таких слов, как “устряця” и “сносудец”.

Разберем окружение слова “кошь” (вариант “Мокошь”). “Халдейская астрология” не требует пояснений. “Родопочитание” уже нуждается в правильном переводе. Это слово ни в коем случае нельзя переводить как “почитание бога Рода”, так как Род вместе со своими рожаницами помещен в этом источнике в другом месте, а в контексте с астрологией и разгадыванием снов никогда не упоминается. Впрочем, сами средневековые книжники не позже XV в. уточнили понятие “родопочитание”, пояснив: “родопочитание, иже есть мартолой”. А мартолой определяется как астрологический гороскоп: “мартолой, рекше Остролог”, в котором речь идет о судьбе человека в зависимости от обстоятельств его рождения.

“Сносудец” — сонник, по которому разгадывают вещее значение снов. “Усряча” (позднее превратилась в “устряцю” — встречу) не представляет серьезной загадки. В старых памятниках это “срешта” или “сърАща”— слово, не имеющее связи с встречей, а обозначающее ворожбу, гадание, предопределение. Запрещалось “сряща смотрити от птиць”, т. е. поступать в зависимости от того, которая из двух птиц первая подаст голос; предварительно нужно было загадать определенную птицу. “Веруем в волхвы, а ворожу... веруем в поткы... коли где хощемь пойти — которая переди пограет, то станем послушающе, правая или левая ли? Аще ны понграеть по нашей мысле, то мы к собе глаголем: добро ны потка си, добро ны кажеть...”. Русской средневековой “сряще” соответствует сербская “среча”, широко представленная в фольклоре. Среча — красивая девушка-пряха, прядущая нить человеческой судьбы. Она помогает людям в сельскохозяйственных делах: “среЪном и петлови jajna носе” (“у удачливого и петухи несутся”); помогает и в удалых забавах: “ако бог да среча jуначка”. Антитезой срече является “несреча” — седая старуха с мутным взором. Несреча — тоже пряха, но прядет она слишком тонкую, легко обрывающуюся нить (“Hecpeчa танко преде”).

В этих югославянских фольклорных образах нетрудно угадать близкую аналогию античным богиням судьбы — мойрам, прядущим нити жизни: Клото и Лахезис прядут, а Атропа обрывает нить.

Возвратимся к тому поучению, в котором в перечне различных гадательных манипуляций стоит в одном списке “кош”, а в другом — “Мокошь”. Которое из этих слов соответствует общему духу сочинения и какое является опиской? Для этого мы должны определить, что означало древнерусское слово “кош”. Н. М. Гальковский почему-то пишет: “...непонятное кошь мы считаем за чох”. Объяснение этого слова вовсе не так безнадежно. Переводные памятники XI—XIII вв., привлеченные И. И. Срезневским для объяснения древнерусских слов, позволяют определить, что “къшь” означает “жребий”; “къшение” или “кошение” — процесс жеребьевки; “кошитися” — метать жребий; “прокыпити” — победить в жеребьевке. Эта группа слов хорошо увязывается с иными видами гадания и испытания судьбы, известными нам по поучениям против язычества. В упомянутом выше спорном месте предпочтение следует отдать слову “кошь” — жребий, а не персонифицированному образу богини Макоши. Такое решение подтверждается и тем, что в наборе гадательных понятий уже есть одна персонификация — Среча. Макошь в этом контексте была бы лишней, дублирующей фигурой; ее появление в единственном списке XV-XVI вв. следует считать ошибкой писца.

Однако нас должна заинтересовать несомненная близость слов, обозначающих жребий и имя богини. Учитывая глубокую индоевропейскую древность слова Ма (мать), можно представить себе “Ма-кошь” как наименование “Матери счастливого жребия”, богини удачи, судьбы.

Здесь мы вступаем в область, содержащую много отвлеченных понятий, близких по смыслу, но отличающихся незначительными оттенками, и сталкиваемся с явным противоречием авторитетному источнику, каким является автор VI в. н. э. Проконий Кесарийский, отрицавший наличие у славян веры в судьбу:

“Судьбы они (славяне и анты) не знают и вообще не признают, что она по отношению к людям имеет какую-либо силу...”.

Отвергая веру в судьбу, Прокопий не назвал ни одну из греческих богинь, ведавших судьбой,— ни Тихе, ни Ананке, а применил слово, обозначающее “предопределение”, “рок”, т. е. наиболее абстрагированную форму понятия судьбы; в латинском этому слову соответствует fatum. Славяне спустя 400—500 лет оставляли это слово без перевода, просто транскрибируя его — “имарменя”, “имаръмения”, чем подтверждали свое недостаточное знакомство с самим понятием. Так оно и должно было быть: греческое общество, прошедшее тысячелетний путь развития, разработало многоступенчатую шкалу отвлеченных понятий, доведенную философами разных направлений до высокой степени совершенства. Прокопий оценивал верования славян с этой своей высоты и, естественно, не находил соответствия. Верования славян были более простыми, менее абстрактными. Это очень явно ощущается при этимологическом рассмотрении слов, выражающих в той или иной мере понятие судьбы:

Доля Судьба Жребии

Удел Cpeчa Кош

Участь Рок

Счастье

Удача

Я разделил их на три группы по принципу происхождения понятий. Слова первой группы относятся, по всей вероятности, к глубокой первобытности и все связаны с дележом чего-то на доли, на части, с делением (у-дел, уделить), с сопричастностью к разделяемому (счастье). Эта группа слов может восходить даже к охотничьей эпохе, к разделу добычи между охотниками, которыеделили добычу, оделяли каждого соответственной долей, дачей, частью, уделяя что-то женщинам и детям. “Счастьем” было право участвовать в этом дележе и получать свою долю. Все здесь вполне конкретно, “весомо, грубо, зримо”.

Точно такой же смысл могли сохранить эти слова и в земледельческом обществе с первобытным коллективным хозяйством: доля и часть означали ту долю общего урожая, которая приходилась на данную семью. Но в условиях земледелия старые слова могли приобрести новый, двойственно-противоположный смысл: когда большак первобытной задруги распределял работы между пахарями и делил пашню на участки, то одному мог достаться хороший “удел”, а другому — плохой. В этих условиях слова требовали качественного определения: “хороший удел” (участок), “плохой удел”. Вот здесь-то и происходило первичное зарождение отвлеченных понятий, дуалистических по существу, заключающих в самих себе разноречивые ответы.

Вторая группа слов связана с решением, постановлением, определением. Выносящим решение может быть вождь, совет старейшин, коллектив равноправных. Слово “судьба” в древних памятниках иногда означает “суд”, “приговор”, “решение”. Таково же значение слова “рок” (“постановление”, “правило”, “судьба”, “срок”, “мера”). Близок к этому и смысл слова “среча” (съряща). Оно легко объясняется такими производными, как “нареченная” (суженая невеста), “обреченный” (приговоренный) и т. п. Во всех словах этой группы ощутимо “решение”, “речь”, “суд” кого-то высшего по отношению к данному человеку, того (или тех), кто может судить, рядить, изрекать, приговаривать. Слова этой группы могут относиться и к первобытному разделу добытка или урожая, но лишь как частный случай. В целом же они выражают в своем первичном значении широкий круг случаев социальной подчиненности человека (или семьи) воле коллектива или вышестоящей инстанции — старейшине рода, вечу, князю и т. д.— и могут относиться к самым различным видам социальной необходимости: выполнение определенной работы, сторожевая служба, выделение пахотного надела, очередность в выполнении повинностей и многое другое. Вторая группа на одну ступень выше первой, она более полисемантична и поэтому легче переходит в отвлеченные понятия.

Третья группа тоже может восходить к первобытности, но она отражает не простой дележ и не распоряжение (“речь”) старейшины, а выбор определенной доли путем метания жребия (“жребия”). Здесь уже подразумевается некая слепая сила, которая может дать одному счастливый, а другому “худой” жребий. Синонимом жребия в древнерусском языке являлось, как мы уже знаем, слово “кошь”, “къшь”.

Для нас представляет значительный интерес второй семантический ряд слова “кошь”: корзина, плетеный возок для снопов (они известны со времен энеолита); “кошьница”, “кошуля”, “кошелка”, “кошель” — различные, обычно плетеные, емкости для зерна, хлеба и других продуктов; иногда — мера емкости. “Кошара” — плетеный хлев для овец.

В свете всего, что было сказано выше, нам понятна подобная двойственность слова: в прямом первоначальном смысле оно относилось к хозяйству, к различным приспособлениям для хранения и перемещения продуктов земледелия и к скотоводческим сооружениям. Словосочетание “мой жребий” означало тогда не что иное, как “мой воз снопов”, “моя корзина зерна”, “хлев моих овец” — одним словом, “мое добро”, “мое благо”. В этом смысле “кош” — жребий был равнозначен разобранным выше словам, выражавшим долю, часть, доставшуюся кому-то, но в то же время этот смысл неизбежно расширялся в связи с тем, что в земледельческом обществе размер каждой доли-части был в прямой зависимости от общего объема урожая со всех полей данного коллектива. Отсюда на стадии матриархального земледельческого мышления только один шаг до появления представлений о покровительнице наполненных кошей, о матери урожая. Это — не богиня произрастания, не божество плодородия как такового, а богиня итогов хозяйственного года, мать урожая в его окончательной форме. Поэтому и было возможно новое осмысление простого слова: поскольку урожай при одних и тех же трудовых усилиях и молениях богам каждый год был различен, объем его в глазах первобытного земледельца определялся случаем. А отсюда слово “кош” приобретало значение “случайного”, “неверного”, “непостоянного”, “непредвиденного”, т. е. именно жребия, который мог выпасть и как счастливый и как несчастный.

Макошь (если верно именно такое правописание) вполне может быть осмыслена как Ма-кошь — “мать хорошего урожая”, “мать счастья”.

В классической мифологии богинями, которые сочетали бы покровительство изобилию с влиянием на случайности человеческой судьбы, были греческая Тихе и римская Фортуна. Атрибутом обеих богинь был рог изобилия, связывавший отвлеченное понятие счастливой, удачливой судьбы с конкретным земным понятием обилия продовольствия. Такой, судя по всему, была и славянская Макошь.

В пантеоне Владимира, созданном для воинственной дружинной среды, богиня изобилия оказалась на последнем месте, но на более раннем Збручском идоле, с его сложной теологической композицией, богиня с рогом изобилия в руке изображена на главной, лицевой грани истукана, а вооруженный Перун оттеснен на боковую грань по левую руку богини с рогом, которую мы с полным правом можем назвать Макошью.

В поучениях против язычества Макошь вместе с вилами-русалками (а иногда и с Симарглом) упоминается в общем списке богов, являясь, как и во владимировом пантеоне, единственным женским божеством. Автор “Слова об идолах”, переводя с греческого обличение культа Гекаты, вспомнил Макошь с ее русалками. Противоречия тому, что сказано о близости Макоши и Тихе, нет, так как Тихе и Гекату объединяет причастность к плодородию в ранней фазе развития образа и к заклинаниям судьбы, гаданиям о судьбе-доле в поздней фазе.

В XIV—XVI вв. в позднейших копиях древних поучений Макошь продолжает упоминаться, но культ ее уже сильно снижен. Этнографические данные, собранные на русском Севере, рисуют нам Макошь невидимой пряхой, вмешивающейся в женские работы, тайком стригущей овец, запрещающей прядение в праздничные дни. В так называемых исповедальных “худых номоканунцах” XVI в. среди запретов разных видов гадания есть и такой вопрос: “не ходила ли еси к Мокуши?”. В Олонецких краях в XIX в. о Макоши сообщали следующее: “Овца, как не стригут шерсть, иногда и вытрет; и говорят: Мокуша остригла овец. Иное: спят — веретено урчит. Говорят — Мокуша пряла. Выходя из дома она (Макошь) иногда подойдет, а о брус-от, о полати-то веретеном-то и щелкнет”. Макошь наблюдает за прядущими женщинами: “Мокуша великим постом обходит дома и беспокоит прядущих женщин. Если пряхи дремлют, а веретено и вертится, то говорят, что за них пряла Мокуша”.

Рассматривая крестьянские верования русского Севера в целом, мы видим, что пряха-Макошь является двойником (или, может быть, тенью) другой полухристианской, полуязыческой богини того же Севера — Параскевы Пятницы. Пятница — тоже пряха, тоже следит за всеми женскими работами. Она требует неукоснительного повиновения и запрещает бабам работать в день, посвященный ей,— в пятницу. За нарушение запрета она может истыкать виновную кудельной спицей или даже превратит ее в лягушку.

Культ Пятницы, не имеющий ничего общего с христианской легендой о св. Параскеве, представлен очень широко и рельефно. Существовал множество пятничных часовен, много икон и идолообразных скульптурных изображений. Исследователи давно угадывали языческие корни культ Пятницы и сопоставляли ее с Макошью. Так как Пятница почти полностью заслонила собой архаичную Макошь, от культа которой уцелел лишь несколько поверий, то рассмотрение культа Пятницы может помочь нам в воссоздании первоосновы культа ее языческой предшественницы

В народных верованиях Пятница предстает перед нами не только как богиня-пряха, но и как подательница благ, покровительница плодородия. “Заменив древнюю языческую богиню св. Пятницею и богородицею, народ приписал им влияние на плодородие и браки. Пятницу молят о плодородии с особыми обрядами”.

Параскева Пятница, как и Макошь со своими русалками, была связана с водой; она покровительствует святым целебным источникам и колодцам; известны “пятницкие родники”.

В. И. Чичеров, собравший в своем интересном и полном исследовании о зимнем календарном цикле много данных о культе Пятницы, пишет:

“Самый комплекс изображений Параскевы включает понятие священной земной влаги. Больше того: вода земли и Параскева тождественны — об этом свидетельствуют легенды об иконах Параскевы Пятницы, неведомо как и почему являвшихся в источниках и водоемах”.

Это наблюдение Чичерова объясняет нам постоянное соседство в текстах Макоши с русалками, непосредственно связанными со “священной влагой земли”. Но культ Пятницы был шире: “Наши предки молились св. Параскеве о всяком благополучии и счастье домашнем. По общему древнерусскому верованию св. Параскева признаваема была покровительницей полей и скота". В день св. Параскевы (28 октября) “приносили в церковь для освящения разного рода плоды, которые хранились в домах как священные предметы”. Эта запись середины XIX в. вполне объясняет нам рог изобилия (в античном искусстве обычно наполненный плодами) в руке Макоши на Збручском идоле. Пятнице иногда посвящали первый сжатый сноп. Спецификой Пятницы были лен и пряжа. День 28 октября (церковная дата св. Параскевы) был днем Пятницы Льняницы, когда “простолюдины носят в церковь отрепанную первину льна”. Обработка льна и прядение кудели и шерсти особенно роднят в русском фольклоре Пятницу и Макошь; обе они чрезвычайно внимательны к этим женским делам. Но сводить культ богини только к этой сфере нельзя. Он, как мы видим, охватывал более широкий круг.

Культ Параскевы Пятницы развился довольно рано и, по всей вероятности, уже с XII—XIII вв. начал вытеснять культ Макоши. Пятница считалась, кроме всего указанного выше, и покровительницей торговли. В Новгороде Великом церковь Пятницы на Торгу была построена в 1207 г. На рубеже XII и XIII вв. церковь Пятницы на Торгу была создана в Чернигове. В Москве в торговом Охотном ряду существовала церковь Пятницы. Количество примеров можно значительно умножить. Торговым, базарным днем на Руси с незапамятных времен была пятница.

Большое внимание к богине, которая оказалась заслоненной святой Параскевой, явствует из того, что ей был посвящен особый день каждой недели, и Параскева, судя по фольклорным записям, зорко следила за соблюдением законов этого дня. У других индоевропейских народов день пятницы тоже был посвящен женскому божеству — Венере (например, vandredi — у французов) или Фрейе (например, Freifcag — у немцев и Friday — у англичан).

Афродита-Венера несомненно была первоначально богиней плодородия и была связана с водой, с морем. Германская Фрейя, судя по Эдде, принадлежала к группе богов плодородия — “ванов” и сама являлась богиней плодородия и деторождения. “Младшая Эдда” называет Фрейю “славнейшей из богинь... она всех благосклоннее к людским мольбам ... ей по душе любовные песни”; ее называют “Дающей”, слезы ее — золото; с ней как-то связаны солнце, звезды и отчасти мир мертвых.

Полного тождества между Макошью и теми богинями, с которыми прямо или косвенно можно ее сопоставлять, нет, но у нее много черт, роднящих ее и с Гекатой, и с Фрейей, и с Афродитой. Все говорит за то, что Макошь (задолго до того, как она стала лишь покровительницей женских работ) была очень важной богиней праславянского пантеона, что и отмечено скульптором Збручского идола.

Последнее, что следует отметить в трансформированном в христианское время культе Макоши-Пятницы,— это существование веры в 12 пятниц в году и особого апокрифического пятничного календаря.

Годичное распределение двенадцати пятниц по всем 52 неделям года ни разу не привлекло внимания исследователей русского народного календаря, а между тем анализ его может пролить свет на очень важные стороны культа Пятницы-Макоши. Оберегаемый от церковной цензуры, народный календарь лишь частично соприкасался с церковным, но нередко выдвигал свои празднества и дни молений, в которых мы можем искать следы языческой календарности. С. В. Максимов приводит любопытные данные о розыске этой апокрифической литературы во второй половине XIX в.:

“Духовенство всеми мерами старается изъять из обращения эти остатки старины...”, но “переписчики тщательно прячут свою литературу... Наши корреспонденты, по крайней мере, сообщают из разных мест, что им лишь с величайшим трудом удалось достать нижеследующий текст поучения Климента о двенадцати пятницах”.

Полный заголовок апокрифа таков: “Поучение, иже во святых отца нашего Климента, папы Рымского о двенадесятницах”. Пятницы даже не названы — им дано общее название, как и христианским двунадесятым праздникам, что создает впечатление особого, параллельного церковному, календаря, в котором год кончается не 31 декабря, а 6 января. Распределяются в году 12 пятниц так:

1-я пятница — первая неделя великого поста (скользящая пасхальная шкала);

2-я ” ” перед Благовещением (до 25 марта по старому стилю);

3-я ” ” страстная пятница (перед Пасхой);

4-я ” ” перед вознесением (пасхальная шкала);

5-я ” ” перед духовым днем (на следующий день после семика, тоже по пасхальной шкале);

6-я ” ” перед днем Ивана Купалы (до 24 июня);

7-я ” ” перед Ильиным днем (до 20 июля);

8-я ” ” перед Успеньем (до 15 августа);

9-я ” ” перед днем Кузьмы и Демьяна (до 1 ноября);

10-я ” ” перед Михайловым днем (до 8 ноября);

11-я ” ” перед рождеством (до 25 декабря);

12-я ” ” перед богоявлением (до 6 января).

Число двенадцать в календарном счете всегда наводит на мысль о распределении по всем двенадцати месяцам. В данном случае мы имеем дело с документом, в котором строгая календарность нарушена скользящим пасхальным циклом (пятницы 1-я, 3-я, 4-я, 5-я), за которым трудно разглядеть языческую основу. Праздники “в числе”, т. е. имеющие устойчивые календарные даты, покрывают 8 месяцев из 12 (январь, март, июнь— август и октябрь—декабрь). На февраль—май приходятся две пятницы пасхального цикла (1-я и 3-я) и на июнь—июль — то же (4-я и 5-я). На сентябрь не приходится ни одной пятницы. Возможно, что до вторжения церковного календаря 12 пятниц равномерно распределялись по всему году и представляли собой своеобразные календы, которые оказались нарушенными такими днями, как начало великого поста, пасха, вознесение, духов день.

Если мы допустим существование языческого субстрата под христианскими наслоениями этого апокрифического календаря, то распределение пятниц будет выглядеть так (пятницы предшествуют праздникам):

12-я пятница — велесов день; первые дни января;

2-я языческая масленица; комоедицы; весеннее равноденствие;

6-я Купала; летнее солнцестояние;

7-я Перунов день;

8-я конец жатвы;

9-я, 10-я ?

11-я Карачун; Коляда; Дажьбожий день; Зимнее Солнцестояние.

В этом годичном языческом календаре выпали весенние праздники, связанные с пахотой, севом, выгоном скота, первыми всходами (1-я и 3-я пятницы), и летние, связанные с молениями о воде и росте растений (4-я и 5-я пятницы); они смещены со своих исконных мест пасхальным циклом.

Особый интерес для изучения культа Макоши-Пятницы представляют 9-я и 10-я пятницы, около которых я поставил вопросительный знак;

они считались главнейшими из всех двенадцати. “Десятая пятница считается самой старшей, вместе с девятой пятницей она приносит молитвы богу прежде всех других пятниц...” Это указание для нас чрезвычайно драгоценно, так как определяет конкретно, на чем мы должны сосредоточить свое внимание.

9-я пятница — перед днем Кузьмы и Демьяна, 1 ноября. Она очень близка к церковному сроку памяти св. Параскевы — 28 октября, но характерно несовпадение с ним.

10-я, главная пятница празднуется перед днем архангела Михаила (8 ноября) Этот период — конец октября и первая неделя ноября — является началом нового цикла деревенских женских работ: тяжелая страда позади. Хлеб убран, лен надерган, вымочен и оттрепан (на это уходит октябрь-“паздреник”); с Михайлова дня, по народным приметам, должен начинаться первопуток, устойчивый санный путь, и одновременно начинались долгие зимние посиделки — коллективное прядение льна и шерсти. Во время посиделок пелись песни, рассказывались сказки, разгадывались мудреные загадки, которые девушки загадывали парням; иногда работа перемежалась играми и танцами. Две главные пятницы стояли у начала этого интересного и веселого сезона, они как бы открывали его. Празднества начинались тканьем “обыденной пелены” (т. е. вытканной в один день) в честь 9-й пятницы. Девушки коллективно проделывали в один этот день весь годичный цикл работ: теребили лен, пряли, ткали, белили.

Это был как бы эпиграф ко всему зимнему сезону. Второй темой октябрьско-ноябрьских празднеств было сватовство и замужество.

На день Кузьмы и Демьяна (Кузьминки) устраивается братчина. Организуют “ссыпку” девушки, а на готовое приглашают парней. Обрядовым кушаньем здесь являются каша и куры. Кузьминки иногда называют “куриным праздником”, “курьими именинами”.

В одном из списков “Слова об идолах” автор, упомянув Артемиду, сообщает, что языческим богам “молятся и куры им режуть и то блутивше сами ядять... О, убогая курята, яже на жертву идолом режются!”. В поучении XIV в. жертвоприношение кур связано не с Макошью, но этнография определяет только один “куриный праздник”— девичьи кузьминки вслед за 9-й пятницей. Интервал между 9-й и 10-й пятницами равен одной неделе. Точно так же и перед ильиным днем (перуновым днем) готовиться к празднику начинали за неделю; за неделю готовились к особым обрядам богоявления (см. ниже).

Признание 10-й пятницы самой главной во всем году заставляет пас считать время от кузьминок до Михайлова дня неделей подготовки к празднованию в честь важного и значительного божества. Внимание к пряже, праздник Пятницы Льняницы, девичьи кузьминки, сговоры и сватовство — все это очень убедительно свидетельствует в пользу признания праздничной недели около 1—8 ноября неделей Пятницы-Макоши. Архангел Михаил никак не отразился в народных обрядах (как, впрочем, и греческая Параскева). Вся обрядность связана с женскими делами, началом брачного сезона и долгой поры женских работ на веселых посиделках.

Длительность празднеств в честь Пятницы-Макоши свидетельствует о ее значительной роли в славянском и праславянском пантеоне.

Мы можем теперь убрать вопросительные знаки в таблице языческих празднеств и вписать в нее имя Макоши — богини плодородия, воды, покровительницы женских работ и девичьей судьбы, образ которой был запечатлен на главной, лицевой грани Збручского идола, а празднества в ее честь проводились еженедельно, ежемесячно и особенно в осеннюю пору — на рубеже лета и зимы.